«Я с теми,
кто вышел
строить
и месть
в сплошной
лихорадке
буден.
Отечество
славлю,
которое есть,
но трижды -
которое будет»
(Из поэмы «Хорошо!» 1927 г.)
Владимир Владимирович Маяковский — выдающийся русский советский поэт 20 века, известный публицист, драматург, режиссёр и актёр. Родился 7(19) июля 1883 года в селе Багдади Кутаисской губернии Российской империи. Пожалуй, ни один деятель российской культуры не вызывал такие неоднозначные отзывы о своём творчестве и жизни, драматически закончившейся в результате самоубийства 14 апреля 1930, как Маяковский. Дискуссии продолжаются и в наше время. Приводим подборку высказываний о поэте и его творчестве самых разных людей. Эти воспоминания наряду с непосредственным знакомством с творчеством Маяковского помогут каждому читателю сформировать своё собственное отношение к этой незаурядной личности.
В 1906 году после смерти отца Маяковский с матерью и сёстрами переехал в Москву, где с 1908 года занимался революционной пропагандой, за что был трижды арестован и сидел почти год в Бутырской тюрьме. Там он и сочинил первые стихи, к которым, относясь критически, всё же считал началом своей творческой деятельности.
Первым оценил и восхитился стихами Маяковского Давид Бурлюк, с которым он учился с 1911 года в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Давид Бурлюк являлся основателем футуристической группы «Гилея», которая издала в 1912 году литературный манифест и сборник «Пощёчина общественному вкусу», куда вошло и стихотворение Маяковского «Ночь». В группу «Гилея» входили кубофутуристы: Д. и Н. Бурлюки, В.Хлебников, А. Крученых, В.Маяковский, В.Каменский и др. В своём манифесте поэты-футуристы требовали увеличение словаря в его объёме произвольными и производными словами, предлагали «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого с Парохода Современности», так как «Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее иероглифов».
В 1913 году выходит первый сборник Маяковского «Я!», написанный от руки и с рисунками В. Чекрыгина и Л. Жегина в количестве 300 экземпляров. Так как футуристов кроме Петербурга и Москвы ещё плохо знали в России и им трудно было найти издателей, с середины декабря 1913 года до конца марта 1914-го они организовали турне по России (в основном Югу и Поволжью), в котором на первых порах участвовали Д. Бурлюк, В.Каменский и В.Маяковский. Позже к ним временами присоединялись И. Северянин, Вадим Баян, критик П. Пильский, танцовщица Н.Эльснер. Во время поездки участники читали стихи, выступали с лекциями об авангардных направлениях в искусстве, демонстрировали диапозитивные снимки своих работ и других современных художников.
Футуристические лозунги подкреплялись необычным внешним видом выступающих: лица были размалёваны самолетами, собаками и каббалистическими знаками, а Маяковский чаще всего появлялся в желтой кофте, сшитой "из трех аршин заката" (как он описал ее в стихотворении "Кофта фата").
«Всемогущий Влас Дорошевич, руководитель «Русского слова», влиятельнейший журналист, с которым я, по желанию Владимира Владимировича, попытался познакомить его, прислал мне такую телеграмму (она хранится у меня до сих пор): «Если приведете мне вашу желтую кофту позову околоточного. Сердечный привет». (Корней Чуковский. « Воспоминания о писателях »)
В 1913 году Маяковский пробует себя в драматургии, написав и поставив трагедию «Владимир Маяковский», где автор был и режиссёром и исполнителем главной роли. «В конце ноября во всех петербургских газетах появились анонсы, что 2, 3, 4 и 5 декабря в Луна-парке состоятся «Первые в мире четыре постановки футуристов театра»: в четные дни – трагедия «Владимир Маяковский», в нечетные – опера Матюшина «Победа над Солнцем». Финансировал предприятие «Союз Молодежи», во главе которого стоял Л. Жевержеев. Цены назначили чрезвычайно высокие, тем не менее уже через день на все спектакли места амфитеатра и балкона были проданы» («Маяковский без глянца» : / проект Павла Фокина, 2008).
«На задней стене сцены и на грандиозной железной двери большими буквами надпись: «Фу-дуристы»… Это написали рабочие сцены – футуристы не стерли ее. Не все ли равно им, в конце концов? Но где же они? Вот Владимир Маяковский, в пальто и мягкой шляпе. Величественный и самоуверенный и, как всегда, красивый. Однако я замечаю, что на этот раз Маяковский волнуется. Вот другие. Но все они скромны и тихи. Все это совсем не похоже на скандал. Как-то мучительно за них… Маяковский делает последнее распоряжение. Он один сосредоточен. («Маяковский без глянца» : / проект Павла Фокина, 2008)
«Центром драматического спектакля был, конечно, автор пьесы, превративший свою вещь в монодраму ... Остальные персонажи – старик с кошками, человек без глаза и ноги, человек без уха, человек с двумя поцелуями – были вполне картонны: не потому, что укрывались за картонажными аксессуарами и казались существами двух измерений, а потому, что, по замыслу автора, являлись только облеченными в зрительные образы интонациями его собственного голоса. Маяковский дробился, плодился и множился в демиургическом исступлении,
Себя собою составляя,
Собою из себя сияя.
«Впрочем, именно в этом заключалась «футуристичность» спектакля, стиравшего – пускай бессознательно – грань между двумя жанрами, между лирикой и драмой, оставлявшего далеко позади робкое новаторство «Балаганчика» и «Незнакомки». Играя самого себя, вешая на гвоздь гороховое пальто, оправляя на себе полосатую кофту, закуривая папиросу, читая свои стихи, Маяковский перебрасывал незримый мост от одного вида искусства к другому и делал это в единственно мыслимой форме, на глазах у публики, не догадывавшейся ни о чем». («Маяковский без глянца» : / проект Павла Фокина, 2008)
«Маяковский прямо спросил [В.И. Иванова – известного поэта-символиста]: «Понравились вам мои стихи?" Вячеслав Иванович ответил дружелюбно, но твердо: "Мне ваши стихи очень чужды. Ни вашего стиха, его архитектоники, ни такой лексики я не могу для себя представить. Но было бы ужасно, если бы все писали одинаково. Некоторые ваши стихи я воспринимаю как скрежет, как будто по стеклу режут чем-то острым. Но это, вероятно, соответствует тому, что вы чувствуете, что вы слышите. Я понимаю, что это должно волновать нашу молодежь. Мой камертон — хоралы Баха, музыка Жуковского, Пушкина, Тютчева"». (В.А. Мануйлов «Из воспоминаний о Маяковском»)
«В первом, "лицейском" периоде Маяковского история его взаимоотношений с Хлебниковым представляет огромный интерес, даже если думать, что Маяковский по-рыцарски преувеличивал его роль в своем творчестве. Мне кажется, Маяковский сумел перешагнуть через стадию ученичества. Может быть, оттого, что он много думал об искусстве, прежде чем начал делать его, он сразу выступил как мастер. Отчасти помог ему в этом Бурлюк. До знакомства с ним Маяковский был мало образован в искусстве. Бурлюк рассказывал ему о различных течениях в живописи и литературе, о том, что представляют собой эти течения. Читал ему в подлинниках, попутно переводя, таких поэтов, как Рембо, Рильке. Но даже в первых стихах Маяковского не видно влияния ни этих поэтов, ни Бурлюка, ни Хлебникова. Если искать чье-то влияние, то скорее влияние Блока, который в то время, несмотря на контрагитацию Бурлюка, продолжал оставаться кумиром Маяковского. С первых поэтических шагов Маяковский сам стал влиять на окружающую поэзию. И сильнейшим из футуристов сразу сделался Маяковский».(Лиля Брик «Пристрастные рассказы»)
«Я [говорил Маяковский] не знаю ни ямбов, ни хореев, никогда не различал их и различать не буду. Не потому, что это трудное дело, а потому, что в моей поэтической работе никогда с этими штуками не приходилось иметь дело…» Но у него был … абсолютный поэтический слух и традиционные метрические мотивы часто давали исходные импульсы для его размеров». (Александр Субботин «Маяковский сквозь призму жанра» 1986)
Эккерман в книге «Разговоры с Гёте в последние годы его жизни» приводит по этому поводу примечательные слова великого немецкого поэта: «Размер бессознательно определяется поэтическим настроением. Если начать думать о нём, когда пишешь стихотворение, то можно рехнуться и уж, во всяком случае, ничего путного создать нельзя».
«Когда Осип Максимович [О.М. Брик – муж Лили Брик, музы Маяковского] работал над литературой 40-х годов, Владимир Владимирович просил, чтобы он докладывал ему обо всех "последних новостях 40-х годов" или же о чем-нибудь другом, чем Осип Максимович занимался в это время. Осип Максимович делился с В.В. всем прочитанным. У Владимира Владимировича почти не оставалось времени для чтения, но интересовало его все, а Осип Максимович рассказывал всегда интересно». (Лиля Брик «Пристрастные рассказы»)
«Он на самом деле ничего не читал. Его "рабочая комната" на Лубянке поражает отсутствием книг. На вопрос анкеты: "Есть ли у вас библиотека?" он отвечает: "Общая с О. Бриком..."». (Юрий Карабчиевский «Воскресение Маяковского»)
«…и мы услышали в первый раз «Облако в штанах». Читал он потрясающе…Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями… Первый пришел в себя Осип Максимович. Он не представлял себе! Думать не мог! Это лучше всего, что он знает в поэзии!.. Маяковский — величайший поэт, даже если ничего больше не напишет. Ося взял тетрадь с рукописью и не отдавал весь вечер — читал. Маяковский сидел рядом с Эльзой и пил чай с вареньем. Он улыбался и смотрел большими детскими глазами. Я потеряла дар речи. Маяковский взял тетрадь из рук О. М., положил ее на стол, раскрыл на первой странице, спросил: «Можно посвятить вам?» — и старательно вывел над заглавием: «Лиле Юрьевне Брик»… С этого дня Ося влюбился в Володю,…». (Лиля Брик «Пристрастные рассказы»)
«… Маяковский в то время совершал одну из величайших литературных революций, какие только бывали в истории всемирной словесности. В своем «Тринадцатом апостоле» [Второе название этой поэмы — «Облако в штанах»] он ввел в русскую литературу и новый, небывалый сюжет, и новую, небывалую ритмику, и новую, небывалую систему рифмовки, и новый синтаксис, и новый словарь. Не было бы ничего удивительного, если бы все эти новшества в своей совокупности отпугнули старика-передвижника. Но Репин сквозь чуждые и непривычные ему формы стиха инстинктом большого художника сразу учуял в Маяковском огромную силу, сразу понял в его поэзии то, чего еще не понимали в ту пору пи редакторы журналов, ни профессиональные критики». (Корней Чуковский. « Воспоминания о писателях »).
«Я только недавно увидел их впервые живыми, настоящими и, знаете, футуристы не так уж страшны, какими выдают себя и как разрисовывает их критика. обуздан, но у него несомненно где-то под спудом есть дарование. Ему надо работать, надо учиться, и он будет Вот возьмите для примера Маяковского - он молод, ему всего 20 лет, он криклив, не писать хорошие, настоящие стихи. Я читал его книжку стихов. Какое-то меня остановило. Оно написано настоящими словами». (Максим Горький Журнал журналов (Пг.). 1915. No 1. 15 апр. С. 3-4.)
"Володя писал стихи постоянно – замечает в своих записках Л. Ю. Брик, – во время обеда, прогулки,) разговора с девушкой, делового заседания – всегда! Он бормотал на ходу, слегка жестикулируя. Ему не мешало никакое общество, помогало даже". (Сб. "Маяковскому", Л. 1940, стр. 92.}.
«Не просто складывалась ситуация с новым творением Маяковского пьесой «Мистерия-Буфф», написанной в 1918 году и предложенной к постановке к первой годовщине Октября. После ряда запретов она была всё же поставлена». (Февральский, А.В. «.Первая советская пьеса "Мистерия-буфф"»)
«Мейерхольд и Маяковский взялись за постановку "Мистерии". Маяковский сам играл "Человека просто", а когда в день премьеры заболели несколько актеров, сыграл и их роли. Меня взяли помрежем, и я учила актеров читать стихи хором <…> Во время постановок Маяковский и Мейерхольд бывали влюблены друг в друга. Маяковский восторженно принимал каждое распоряжение Мейерхольда, Мейерхольд — каждое предложение Маяковского. Пожалуй, они этим мешали друг другу. Забегая вперед, приведу строчки из последнего письма Маяковского: "Третьего дня была премьера "Бани". Мне, за исключением деталей, понравилась, по-моему, первая поставленная моя вещь". <…> Я видела этот спектакль уже после смерти Маяковского. Постановка мне не понравилась. Текст не доходил. Хороши были скорее именно детали. "Баня", мне кажется, была поставлена хуже "Мистерии" и "Клопа". Но гений Мейерхольда ослеплял Маяковского. А гений Маяковского мешал Мейерхольду проявлять себя. Они слепо верили друг в друга. У них было общее дело — искусство. Мейерхольд делал новый театр, Маяковский — новую поэзию». (Лиля Брик «Пристрастные рассказы»)
«Маяковский вообще - поэт без читателя. Читатель Маяковского - всегда слушатель, даже если он сидит не в зале, а у себя дома, с книжкой в руках. Стихи Маяковского могут нравиться, ими можно восхищаться, их можно любить - но их нельзя пережить, они не про нас. И это, конечно же, не оттого, что Маяковский пишет всегда о себе, а, напротив, оттого, что о себе он не пишет. Его стихи всегда декларация, никогда не исповедь. И даже если он провозглашает: "исповедь!" - все равно декларация. <…> Избрав такой декларативный путь, он раз навсегда отказался от читателя, от партнера по творчеству, от равного себе собеседника. Он предпочел аудиторию. Любую, и даже враждебную». (Юрий Карабчиевский «Воскресение Маяковского»)
«В вопросах искусства он был непримиримо принципиален даже в мелочах, не любил и не считал нужным дипломатничать, кривить душой, говорить обиняками и экивоками». (Б. Е. Ефимов«Сорок лет»)
«Помню, когда я написал «Семёна Проскакова», Маяковский слушал его первым. Прослушав, как-то взволновался, посмотрел на меня внимательно и с какой-то хорошей завистью сказал: «Ну ладно, Колька! Я тоже скоро кончу свою вещь! Тогда посмотрим!» В этой простодушной, мальчишеской фразе сказался весь Маяковский. Это была и высшая похвала мне, и удивительно хорошее чувство товарищеского соревнования. С ним было легко и весело работать именно из-за этого широкого размаха душевной мощи, которая увлекала и заражала собой без всяких нравоучений и теоретических споров». (Н.Н. Асеев «Воспоминания о Маяковском»)
«Маяковский — личность очень талантливая, чрезвычайной душевной мягкости, граничащей иногда с излишней чувствительностью, исполненная глубокого и несколько истерического лиризма, он стремится к грандиозному, пророческому, но при этом он очень ироничен и подчас впадает в клоунаду». (А.В. Луначарский «Очерки русской литературы революционного времени, 1923)
«Маяковский был человеком огромной нежности. Грубость и цинизм он ненавидел в людях. За всю нашу совместную жизнь он ни разу не повысил голоса ни по отношению ко мне, ни к Осипу Максимовичу, ни к домашней работнице. Другое дело — полемическая резкость. Не надо их путать». (Лиля Брик «Пристрастные рассказы»)
«Те, кто рисует его эдаким бойцовым петухом, готовым сцепиться с кем угодно и по какому угодно поводу — не только не правы, но и несправедливы. Я присутствовал на многих диспутах, докладах и выступлениях Маяковского, и могу с уверенностью сказать, что в «атаку» он бросался лишь тогда, когда его к этому вынуждали. Завсегдатаи таких вечеров приходили в надежде на возможный скандал и нередко «подливали масло в огонь» репликами, выкриками, свистом, топанием ногами и другими выходками, за которые сейчас бы наказали, как за мелкое хулиганство. Однако это в то время считалось в порядке вещей, и борьбу с такого рода «слушателями» вели сам поэт и его публика». (Владимир Ефимов «Мои встречи с Маяковским»)
«Не все слушавшие Маяковского были настроены доброжелательно. Скептики и просто предубежденно относившиеся к советской литературе злобствовали, посылали анонимные записки. Были "типовые вопросы", и Маяковскому почти всегда удавалось в разных аудиториях отвечать по-разному. Некоторые вопросы его раздражали, сердили. Такого раньше я в нем не замечал. Так, он иногда терял самообладание, когда его спрашивали, как он относится к Пушкину, или более определенно: "Почему вы не любите (или не признаете) Пушкина?" На этот вопрос Владимир Владимирович отвечал: "Я уверен, что отношусь к Пушкину лучше, чем автор этой нелепой записки".
(В.А. Мануйлов «Из воспоминаний о Маяковском»)
"Они [Маяковский и Ахматова] встретились еще до революции, в десятые годы, в Петербурге, в "Бродячей собаке", где Маяковский начал читать свои стихи (под звон тарелок,- добавляет Ахматова), а Мандельштам подошел к нему и сказал: "Маяковский, перестаньте читать стихи, вы не румынский оркестр"."Маяковский так растерялся,- признается Катаев,- что не нашелся, что ответить, а с ним это бывало чрезвычайно редко". (Юрий Карабчиевский «Воскресение Маяковского»)
«Некоторые ранние высказывания Маяковского служили достаточно веским основанием для упрека в неуважении к классикам, в частности Пушкину. Однако уже тогда в одном из журналов можно было прочесть: «Маяковский... сознался, что Пушкина читает по ночам и оттого его ругает, что, может быть, сильно любит». И в «Юбилейном» Маяковский встречается с Пушкиным как с другом, делится с ним самым сокровенным, говорит с ним о самом главном». (В. Альфонсов. «Нам слово нужно для жизни», 1984)
«Кинофирма «Нептун» предложила поэту сняться. Маяковский выбрал «Мартина Идена», словно судьбу чужую выдуманную, на себя примерил. Написал сценарий, переделав на Россию. Оставил главное – трудный успех, неудачная любовь, разочарование и самоубийство. Эту роль из фильма он прихватит и в жизнь, сыграв её столь же блестяще и до конца. Первая кинематографическая удача повлекла новые предложения и роли: «Барышня и хулиган», «Учительница рабочих», «Закованная фильмой». Поэтический, артистический и художественный талант слишком близки, чтобы их различать… Превосходство Владимира Владимировича в исполнении собственных произведений не оспаривал никто и никогда». (Глушаков Е.Б. «Великие судьбы русской поэзии»)
«Весной 1918 года, когда Маяковский снимался в Москве в кинофильме, я получила от него письмо: «На лето хотелось бы сняться с тобой в кино. Сделал бы для тебя сценарий». Сценарий этот был «Закованная фильмой». Писал он его серьезно, с увлечением, как лучшие свои стихи. Бесконечно обидно, что он не сохранился. Не сохранился и фильм, по которому можно было бы его восстановить». (Лиля Брик «Пристрастные рассказы»)
«В 1919 году в голодные дни я переписала старательно от руки "Флейту-позвоночник", Маяковский нарисовал к ней обложку. На обложке мы написали примерно так: "В. Маяковский. "Флейта-позвоночник"[11]. Поэма. Посвящается Л.Ю.Брик. Переписала Л. Брик. Обложка В. Маяковского". Маяковский отнес эту книжечку в какой-то магазин на комиссию, ее тут же купил кто-то, и мы два дня обедали». (Лиля Брик «Пристрастные рассказы»)
«Между тем «Флейта-позвоночник» — безусловно, сильнейшее из того, что написал он про свою трагическую любовь,— самое просчитанное и в каком-то смысле самое традиционалистское из его произведений, в том смысле, что оно принадлежит могучей литературной традиции. Здесь заметнее всего влияние Кузмина, которого Маяковский любил, называл «нежным» и публично хвалил. «Когда исследователи говорят о влиянии, скажем, Маяковского на некоторые стихи Кузмина, то они в первую очередь имеют в виду это плохо определимое словами, но безошибочно чувствуемое интонационное своеобразие, когда у младшего поэта заимствуется не лексика, не сюжеты, не рифмы, не образы, а, пользуясь словом Маяковского, «дикция»»,— пишет Николай Богомолов, и в самом деле отзвуки Маяковского можно найти у позднего Кузмина, но куда значительнее обратное влияние— собственно кузминское. «Флейта-позвоночник» и «Лиличка!» — не что иное, как внимательно прочитанные и аккуратно переписанные «Александрийские песни». (Дмитрий Быков «Тринадцатый апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях»)
«Володя научил меня любить животных. Позднее в Пушкине на даче мы нашли под забором дворняжьего щенка. Володя подобрал его, он был до того грязен, что Володя нес его домой на вытянутой руке, чтобы не перескочили блохи. Дома мы его немедленно вымыли и напоили молоком до отвала… Володя назвал его Щен. …В нашей совместной жизни постоянной темой разговора были животные. Когда я приходила откуда-нибудь домой, Володя всегда спрашивал, не видела ли я «каких-нибудь интересных собаков и кошков». В письмах ко мне Володя часто писал о животных, а на картинках, которые рисовал мне во множестве, всегда изображал себя щенком, а меня кошкой…». (Лиля Брик «Пристрастные рассказы»)
С октября 1919 Маяковский принимает активное участие в создании плакатов «Окна сатиры РОСТА». РОСТА — Российское телеграфное агентство. Плакаты "Окна РОСТА" выпускались с сентября 1919 года по январь 1921 года, затем до января 1922 года выпуск агитплакатов осуществлял Главполитпросвет.
В предисловии к сборнику «Грозный смех. Окна РОСТА» Маяковский писал: «Это — протокольная запись труднейшего трехлетия революционной борьбы, переданная пятнами красок и звоном лозунгов... Первые окна сатиры делались в одном экземпляре и вывешивались в немедленно обступаемых народом витринах и окнах пустующих магазинов, дальнейшие размножались трафаретом, иногда до ста — ста пятидесяти экземпляров, расходившихся по окнам агитпунктов. Всего около девятисот названий по одной Москве. Ленинград, Баку, Саратов стали заводить свои окна.
Диапазон тем огромен. Агитация за Коминтерн и за сбор грибов для голодающих, борьба с Врангелем и с тифозной вошью, плакаты о сохранении старых газет и об электрификации. Я рылся в Третьяковке, в Музее революции, в архивах участников. Едва ли от всей массы окон осталось сейчас более ста целых листов. Мы работали без установки на историю и славу. <…> Вспоминаю — отдыхов не было. Работали в огромной нетопленной, сводящей морозом (впоследствии — выедающая глаза дымом буржуйка) мастерской РОСТА. Придя домой, рисовал опять, а в случае особой срочности клал под голову, ложась спать, полено вместо подушки с тем расчетом, что на полене особенно не заспишься и, поспав ровно столько, сколько необходимо, вскочишь работать снова».
«…Сам Маяковский с 1919 по 1921 год почти не пишет лирики, а если и случается все же — признается, что «заела РОСТА». Нет, сколько бы ни пытались оппоненты сделать из него корыстолюбца, циничного производителя идеологически выдержанной халтуры,— такой фанатизм ничем не объяснишь. Эгоизм его другой природы: более правы те, кто полагает, что к 1919 году Маяковский уперся в тупик. Любовная лирика надоела даже главной (единственной, в сущности) героине, ненавистный старый мир рухнул, новый оказался прежде всего страшно редуцированным — две краски, черная и белая, никаких денег и почти никакой еды, ничего того, из чего делается лирика, требующая все-таки досуга, воздуха, хоть минимальной беззаботности…».( Дмитрий Быков «Тринадцатый апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях»)
В конце 1922 года было основано литературно-художественное объединение; ЛЕФ («Левый фронт искусств»), лидером которого являлся В. В. Маяковский. Первый номер журнала «Леф» вышел в марте 1923 года. Кроме Маяковского, который был ответственным редактором, в состав редколлегии вошли Н. Асеев, Б. Арватов, О. Брик, Б. Кушнер, С. Третьяков, Н. Чужак.
ЛЕФ считал, что революционное искусство, основным выразителем которого он полагал себя, должно быть подчинено только агитационным и производственным задачам и, в конечном итоге, формирование новой жизненной среды и нового человека. ЛЕФ выступал против станковых форм искусства, отдавал приоритет документальному жанру, фотографии, кинохронике, а в литературе — репортажу и очерку.
Под редакцией В. В. Маяковского журнал «ЛЕФ» издавался в 1923–1925 гг. и «Новый ЛЕФ» в 1927–1928 гг. В статье «За что борется ЛЕФ?» Маяковский провозглашал: «В работе над укреплением завоевания Октябрьской революции, укрепляя левое крыло искусства, ЛЕФ будет агитировать искусство идеями коммуны, открывая искусству дорогу в завтра…».
«… душой ЛЕФа — и вообще русского послереволюционного авангарда — был Маяковский, а мозгом — Брик. Осип, а не Лиля,— главный человек в судьбе Маяковского, истинный организатор и руководитель «Левого фронта» (Маяковский к руководству чем-либо был очень малоспособен — мог всех зажечь, но контролировать не умел). И в ЛЕФе Брик лидировал вовсе не благодаря административным талантам, …а потому, что — «он управлял теченьем мыслей, и только потому…». Брик был одним из лучших русских литературных критиков, а по свидетельству Романа Якобсона — умнейшим человеком, который ему встречался…».
"К Маяковскому Ленин относился недоверчиво и даже раздраженно.
— Кричит, выдумывает какие-то кривые слова, и всё у него не то, по-моему, — не то и мало понятно. Рассыпано всё, трудно читать. Талантлив? Даже очень? Гм-гм, посмотрим!" (Из мемуаров Горького)
«Вчера я случайно прочитал в "Известиях" стихотворение Маяковского на политическую тему. Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта, хотя вполне признаю свою некомпетентность в этой области. Но давно я не испытывал такого удовольствия, с точки зрения политической и административной. В своем стихотворении он вдрызг высмеивает заседания и издевается над коммунистами, что они всё заседают и перезаседают. Не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно». (Отзыв Ленина о стихотворении "Прозаседавшиеся")
Зима 1922–1923 — кризис в отношениях Лили и Маяковского. Она решает не встречаться с ним в течение двух месяцев. Поэт живет в своей комнате на Лубянке, пишет поэму «Про это» и ведет письмо-дневник, посвященный Лиле...
«Поэма «Про это» автобиографична. Маяковский зашифровал ее. …Маяковский в черновике посвятил ее «Лиле и мне», а напечатал «Ей и мне». Он не хотел, чтобы эта вещь воспринималась буквально, не хотел, чтобы «партнеров» и «собутыльников» вздумали называть по именам. <…> «Про это» перекликается с поэмой «Человек», написанной семь лет назад. …Уже в «Человеке» Маяковский начал войну с пошлостью, с обывательщиной, ставшими темой «Про это». (Лиля Брик «Пристрастные рассказы»)
«В процессе работы над поэмой «Про это» Маяковский писал в своём дневнике-письме: «Исчерпывает ли для меня любовь всё? Любовь – это жизнь, это главное. От неё разворачиваются и стихи, и дела, и всё пр. Любовь – это сердце всего. Если оно прекратит работу, всё остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться во всём…». (В. Перцов «Маяковский: жизнь и творчество (1918 – 1924)» 1971.)
«Очень глубоко раскрыл социально-психологическое содержание поэмы Маяковского А. В. Луначарский, сопоставляя её с задачами новой драматургии (1923): Выработка новой этики … вот необъятная тема , вот необъятные краски, вот необъятная сокровищница, из которой должна черпать современная драматургия. Уже есть нечто подобное в области поэзии, уже можно назвать с гордостью и некоторые произведения Маяковского («Про это»)…» («Известия», 12 апреля 1923 г.). (В. Перцов «Маяковский: жизнь и творчество (1918 – 1924)» 1971.)
«К 1924 году положение Маяковского в русской поэзии двусмысленно: сильнейшие конкуренты умерли, убиты или уехали, равняться не с кем, а сам он прочно записан критикой в агитпоэты, и лучшая из поэм — «Про это» — глухо ухнула, не получив ни внятной интерпретации, ни достойной оценки. Маяковскому тридцать один — время, когда пора определяться со статусом. Отсюда — дерзкое «у таких, как мы» (кто — МЫ?!), и «после смерти нам стоять почти что рядом». Но помимо своего права на прямой (временами панибратский) разговор с Пушкиным — чего ради он все-таки оживил статую? «Юбилейное» не по-маяковски сбивчиво: обычно архитектоника его стихов логична, риторика безупречна, а тут он сбивается на каждом шагу, начал тему — бросил, словно в припадке внезапной застенчивости…а дальше — смутный намек на критическую травлю с неожиданной стороны. Та самая республика, которой Маяковский щедро приносит в дар все свои способности,— начинает упрекать его в индивидуализме…». ( Дмитрий Быков «Тринадцатый апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях»)
Первый раз за границу Маяковский выехал в 1922 году в Латвию. Самое долгожданное и самое длительное путешествие Маяковского за границу длилось с 25 мая (день отъезда из Москвы) по 22 ноября 1925 года (день приезда в Москву). Творческий результат: двадцать два стихотворения и книга очерков «Мое открытие Америки».
«Америка В. Маяковского во многом близка нелицеприятному образу этой страны у М. Горького и неоднозначной оценке ее С. Есениным, однако, в отличие от последних, в творчестве В. Маяковского США впервые в русской литературе получает отчетливую политическую окраску».
«В стихах и очерках взгляд поэта на технику, на индустрию проницателен, он не застывает на созерцании внешней, декоративной ее стороны, ему важна система взаимоотношений техники с жизнью человека: кому и что она дает? Лирический герой Маяковского позиционирует себя как представитель страны, вышедшей на новый виток развития, находящейся на прямой дороге в светлое будущее. В глазах лирического героя Америка является воплощением прошлого». (Размещено на http://www.allbest.ru/)
«Как разительно отличается от большинства «американских» стихов завершающий цикл стихотворение «Домой!», отличающийся свободой высказывания, лирической свободой. Оно как вздох облегчения … И как признание в том, что вовсе не без сомнений и колебаний, не без преодоления внутри, противоречий поэт приходил к итоговым выводам;
Уходите, мысли, восвояси
Обнимись
души и моря глубь.
Тот,
кто постоянно ясен,
тот,
по-моему,
просто глуп»
(Михайлов А.А. «Мир Маяковского», 1890)
«Что он увидел в Америке — если считать ее именно путешествием в себя? Поездка была трудная из-за безъязычия, полная жалости к России, которой долго еще — а может, никогда — не достичь американской рациональности, комфорта и триумфальности, не говоря уже о свободе, в которую он не верил, но которую не мог не ощутить. Вечера его собирали до трех тысяч слушателей и никто не чинил ему ни малейших препятствий в пропаганде советского опыта и в ругани американского... <…> В остальном эта поездка выявила его чудовищное одиночество, растущую некоммуникабельность, беспричинную хандру: по собственному свидетельству, он «пулей бросился в СССР», не поехал даже на западное побережье, куда звали,— но не потому, что его манили социализм и советский аскетический быт (любой желающий может устроить себе аскетический быт и в Америке, никто не помешает), а потому, что только в СССР он мог на что-то опираться, находить себе оправдание и raison d', глушить внутренний дискомфорт газетной работой. В Америке с ним случился один из последних лирических приступов, когда в «Кемпе Нит гедайге», в «Бруклинском мосте», отчасти в «Испании» он проговорился о многом. Советское тут отступило — и кое-где отозвались прежняя лирическая мощь, и страшное чувство отъединенности от мира, и трагическая некоммуникабельность… Стихотворение «Домой!», которое он начал набрасывать еще на обратном пароходе в Гавр,— одно из самых трагических в его поздней лирике…
А не буду понят —
что ж.
По родной стране
пройду стороной,
Как проходит
косой дождь».
(Дмитрий Быков «Тринадцатый апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях»)
Важнейшей вехой в творчестве Маяковского явилась поэма «Владимир Ильич Ленин», Написанная в год смерти В.И.Ленина в 1924 г. поэма "Владимир Ильич Ленин" явилась завершением длительной работы Маяковского над ленинской темой.
«Поэма «Владимир Ильич Ленин» при своем появлении вызвала полярные и преимущественно прохладные оценки. Вот какова была свобода! Главный революционный поэт написал эпическую стихотворную биографию главного революционного божества, и рапповец Лелевич (один из многих гонителей Маяковского, кому не удалось уцелеть в 1937 году) в «Печати и революции» называл поэму «неудачной, но знаменательной», «рассудочной и риторичной». ( Дмитрий Быков «Тринадцатый апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях»)
Многие литературоведы обращали внимание на несомненное типологическое родство поэмы с жизнеописаниями святых. И пусть в поэме отмечается, что Ленин — совсем не христианский святой, не имеет ни божественное, ни царственное происхождение, всё же он обладает всеми необходимыми качествами учителя и вождя народа. Войдя в программу школьного образования, поэма способствовала формированию в сознании подрастающего поколения идеологически канонизированного образа Ленина. Ни в одном из предыдущих советских литературных произв