Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
(«Нобелевская премия», 1959)
И так как с малых детских лет
Я ранен женской долей,
И след поэта — только след
Ее путей, не боле…
(«Весеннею порою льда», 1931 г.)
Один из виднейших русских писателей, поэтов и переводчиков Борис Леонидович
Пастернак [29 января (10 февраля) 1890 — 30 мая 1960] родился в Москве в творческой
интеллигентной семье. Отец Пастернак Леонид Осипович — известный художник, академик живописи, друживший с Л. Н. Толстым и иллюстрироваший его произведения, мать Розалия Сидоровна Кауфман — талантливая пианистка, учившаяся у выдающегося композитора, дирижёра и пианиста А. Г. Рубинштейна.
Несмотря на довольно скромное материальное положение семьи, в их доме всегда царила атмосфера высоких художественных интересов. В нём бывали известные деятели культуры: поэты Райнер Мария Рильке и Эмиль Верхарн, композиторы Рахманинов и Скрябин, писатель Лев Толстой и другие. Получив воспитание в такой европейски образованной среде, Борис Пастернак говорил на нескольких языках: английском, французском, немецком. Его разносторонние таланты затрудняли выбор собственного художественного пути.
С детства будущий поэт пробовал рисовать, в юности шесть лет серьёзно занимался музыкой и в 1908 году, одновременно с подготовкой к выпускным экзаменам в гимназии готовился к экзамену по курсу композиторского факультета Московской консерватории. Окончив гимназию с золотой медалью и считая, что не обладает абсолютным музыкальным слухом, Пастернак поступает в 1908 году на юридический факультет Московского университета, а через год переводится на философское отделение историко-филологический факультета.
Пастернак занимался философией, по его собственному признанию, "с основательным увлечением», ведь философия считалась необходимой частью общего образования. Он изучает труды французского философа Анри Бергсона, немецкого учёного Эдмунда Гуссерля, знакомится с работами главы Марбургской школы неокантианства Германа Когена и его ученика Герхарда Наторпа, пишет рефераты, доклады, участвует в университетских семинарах.
На небольшие средства матери весной 1912 года Пастернак отправляется для дальнейших занятий философией у Германа Когена в Марбург (Германия). Однако, несмотря на признание немецким учёным его способностей и хороших перспектив в научной работе по философии, Пастернак постепенно разочаровывается: его отталкивает замкнутая академическая среда, ее самоуверенная глухота. «Они не падают в творчестве. Это скоты интеллектуализма", - писал он 19 июля 1912 года своему университетскому товарищу Александру Штиху. На эти события накладывается чувства, вызванные приездом 12 июня 1912 года в Марбург дочерей известного московского чаеторговца и филантропа Д.В. Высоцкого Иды и Лены, в первую из которых он был влюблён ещё с 1908 года, будучи её репетитором по математике. Несмотря на ожидаемый отказ, Пастернак 16 июня отправился к ней окончательно объясниться, а через 2 недели после ещё одной встречи с ней на дне её рождения в Киссингене, окончательно понимает бесперспективность их отношений.
Под влиянием пережитого Пастернак буквально с головой окунается в сочинение стихов, из которого уцелело немногое. Впрочем сам поэт ценил их не высоко, назвав «Марбургским хламом». Всё же в написанном позже в 1916 году стихотворении "Марбург" описание последнего объяснения с Идой Высоцкой прозвучало с настоящей художественной силой:
Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, –
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.
Как жаль ее слёз! Я святого блаженней.
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтён
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
В прощальном значеньи своём подымалась.
………………………………………………………..
В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Когда я упал пред тобой, охватив
Туман этот, лед этот, эту поверхность
(Как ты хороша!) — этот вихрь духоты —
О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.
Философия была окончательно отодвинута и поэзия начала всё больше овладевать всем его существом. Он уезжает в Италию на несколько недель, а вернувшись в Москву, заканчивает обучение в университете в 1913 году. За дипломом кандидата философии, который был ему оформлен через год, Пастернак в канцелярию не пришел, и документ остался в архиве университета
В это время Борис Пастернак был мучительно сосредоточен на мыслях о своем призвании, часто бывает на заседаниях литературно-философских обществ и в кружках, собиравшихся вокруг издательства "Мусагет", выступает с докладом «Символизм и бессмертие», а также читает свои стихи в кружке поэтов и музыкантов «Сердарда», собиравшемся в доме поэта и переводчика Юлиана Анисимова. Но самый авторитетный поэт кружка Борис Садовский отнёсся к ним недоброжелательно.
В январе 1914 года из левого крыла поэтов, ранее связанных с издательством "Лирика" образовалась московская футуристическая группа "Центрифуга (1914 – 1917), основные участники которой Сергей Бобров, Борис Пастернак и Николай Асеев – хорошо знали друг друга. Позже к "Центрифуге" примкнули эгофутуристы Олимпов, Широков, Крючков, а после распада "Мезонина поэзии" – Большаков, Ивнев, Третьяков.
Первым изданием "Центрифуги" был сборник "Руконог», в котором опубликованы три стихотворения Пастернака. Первая книга стихов Пастернака "Близнец в тучах» в издательстве «Лирика» была издана в декабре 1913 тиражом 200 экземпляров (на титульном листе указан 2014 год). Она включала 21 стихотворение и вызвала несколько критических рецензий, главным образом, из-за вычурности и сложности текста стихов. Но один из известнейших поэтов Валерий Брюсов поддержал книгу, отметив необычность поэтического восприятия Пастернака. Пастернак, ценивший стихи Брюсова, был крайне признателен ему и подарил свою книгу с автографом.
В это же время поэт познакомился с Владимиром Маяковским. В сборнике «Люди и положения» Пастернак писал: «Я очень любил раннюю лирику Маяковского. ..Это была поэзия мастерски вылепленная, горделивая, демоническая и в то же время безмерно обреченная, гибнущая, почти зовущая на помощь».
Марина Цветаева позже так определит разницу поэтик этих двух авторов: «Ни у Маяковского, ни у Пастернака, по существу, нет читателя. У Маяковского — слушатель, у Пастернака — подслушиватель, соглядатай, даже следопыт. И еще одно: Маяковский в читательском сотворчестве не нуждается, имеющий (самые простые) уши - да слышит, да — вынесет. Пастернак весь на читательском сотворчестве. Читать Пастернака немногим легче, а может быть, и совсем не легче, чем Пастернаку — себя писать.
Маяковский действует на нас, Пастернак — в нас».
В 1914 году началась Первая мировая война, на которую Пастернака не взяли из-за травмы ноги, полученной в детстве. В этом же году он через Николая Асеева знакомится с Надеждой Синяковой, одной из пяти дочерей харьковского купца Синякова. Все сёстры Синяковы были интересными и творческими личностями, Надежда внешне непохожа на сестёр: очень смуглая и оригинально одетая. Закончила Харьковское музыкальное училище и Московскую консерваторию по классу фортепиано. На квартире Синяковых в Москве часто проходили вечеринки , на которых собирались футуристы и другие представители литературной и артистической богемы. Это окружение Пастернака тревожило родителей, а его отец прямо называл среду сына «клоакой». Защищаясь, Пастернак писал отцу в мае 1916 года: «Несомненно, было только увлечение впервые. Разве можно требовать безошибочности в этих желаниях, если только они не стали привычкой? ... И почему всем людям дана свобода обманываться, а я должен быть тем мудрецом, который решил свою жизнь как математическую задачу?»
Затянувшаяся война, прекращение литературной жизни в Москве, отсутствие постоянного заработка (так как репетиторство носило эпизодический характер), вынуждают Пастернака в 1916 году устроиться на уральский военный завод конторщиком, где он знакомится с супругами Б.И. и Ф.Н. Збарскими. Эти впечатления нашли отражение в будущих прозаических книгах Пастернака и во втором футуристическом сборнике стихов Пастернака “Поверх барьеров», вышедшем в 1916 году. Надежде Синяковой в нём посвящен ряд стихов: «Весна, ты сырость рудника в висках…», «Тоска бешеная, бешеная…», «Полярная швея», «Как казначей последней из планет…», «Но почему…», «Скрипка Паганини» и др. В 1928 году Пастернак кардинально переработал книгу “Поверх барьеров» и 18 стихотворений, посвященных или связанных с Надеждой Синяковой, были исключены, а 11 появились в другой редакции.
В 1916 году Надежда Синякова уехала в Ташкент к сестре. В письмах она звала Пастернака приехать к ней, но поездка не состоялась. Их отношения прекратились. Причина – неизвестна.
В июне 1917 года Пастернак возвращается в Москву, где вновь увлекается Еленой Виноград, знакомство с которой состоялось ещё в 1909 году, когда ей было лет 14 и она была двоюродной сестрой университетского товарища Пастернака Александра Штиха. Оба они были в неё влюблены. В 1916-1917 гг. Елена училась в Москве на Высших женских курсах и жила в Хлебном переулке, Пастернак — в Лебяжьем, в небольшой комнате, где уже селился в двенадцатом году, по возвращении из Марбурга.
Об этой комнате идет речь в стихотворении «Из суеверья», где описано их первое свидание:
Коробка с красным померанцем —
Моя каморка.
О, не об номера ж мараться
По гроб, до морга!
Я поселился здесь вторично
Из суеверья.
Обоев цвет, как дуб, коричнев
И — пенье двери.
Из рук не выпускал защелки.
Ты вырывалась.
И чуб касался чудной челки
И губы — фиалок.
О неженка, во имя прежних
И в этот раз твой
Наряд щебечет, как подснежник
Апрелю: «Здравствуй!»
Грех думать — ты не из весталок:
Вошла со стулом,
Как с полки, жизнь мою достала
И пыль обдула.
Как-то раз Елена увидела объявление с призывом принять участие в создании на местах органов земского и городского самоуправления. Она с группой собралась в Саратовскую губернию, где её дважды в июле и сентябре 1917 года навещает Борис Пастернак, желая развеять возникшее между ними при первом свидании недоразумение, а также преодолеть её печальную убеждённость после гибели её жениха на германском фронте, «что чересчур хорошего в жизни не бывает». Но ни стихи, ни письма Пастернака не утешали ее.
Эти события лета 1917 года легли в основу третьей книги стихов поэта «Сестра моя — жизнь», в которой в одноимённом стихотворении упоминается Камышинская ветка на железной дороге от Тамбова до Камышина,
Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.
У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в грозу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт.
Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в купе,
Оно грандиозней святого писанья
И черных от пыли и бурь канапе.
Что только нарвется, разлаявшись, тормоз
На мирных сельчан в захолустном вине,
С матрацев глядят, не моя ли платформа,
И солнце, садясь, соболезнует мне.
И в третий плеснув, уплывает звоночек
Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.
Под шторку несет обгорающей ночью
И рушится степь со ступенек к звезде.
Мигая, моргая, но спят где-то сладко,
И фата-морганой любимая спит
Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,
Вагонными дверцами сыплет в степи.
Книга «Сестра моя— жизнь», полностью была опубликована в 1922 году и принесла автору известное признание.
В 1921 году родители Бориса Леонидовича покинули Россию, а через год Пастернак женится на Евгении Лурье, художнице, с которой в период с 1922 по 1923 год гостит в Германии у родителей. В 1923 году, 23 сентября, появляется на свет его сын Евгений. Этот период жизни был тяжёлым для молодой семьи в материальном отношении: в постреволюционной России непросто было найти литературные подработки. Пытаясь отвлечься от трудных обстоятельств своей жизни, Пастернак начинает активно переписываться со своими родными, а также с другими эмигрантами из России, среди которых - Марина Цветаевой, в то время живущей во Франции. Оба кинулись в объятья друг к другу в те не простые двадцатые годы, когда одиночество, как жизненное так и творческое, усугублялось материальными трудностями. Оба посвящают друг другу стихи. Пик их платонических отношений приходится на 1926 год, когда Пастернак всерьез думал оставить жену, а она — порвать ради него с мужем. «Полюбила бы, поцеловав. И все хляби бы небесные разверзлись... Мне нужен ты», писала Цветаева. Как отмечал автор биографии Пастернака Дмитрий Быков: «Их взаимная тяга была именно тяготением противоположностей — чего оба поначалу не сознавали. Цветаева к каждому сказанному слову относилась очень серьезно: для нее назначенное через два года свидание в Веймаре отмене не подлежало. Пастернак сорил словами, задаривал, переплачивал, знал за собой эту склонность и ничего не мог поделать. Это и было одним из обстоятельств, которые их в конце концов развели: Цветаева не понимала, как можно писать о такой любви к ней — и при этом жить с женой, а потом от этой жены уходить к другой. Все, что он обещал,— становилось фактом ее биографии, и оттого она расставалась с этими иллюзиями — которые он дарил иной раз из одного милосердия — мучительно и обидчиво.»
С апреля 1926 года начинается переписка Пастернака и с известным немецким поэтом Райнер Мария Рильке, который с 1899 года был знаком с семейством Л. О. Пастернака и случайная встреча с которым в мае 1900 года навсегда осталась в памяти Бориса Пастернака и вызвала интерес к его творчеству. Позже Пастернак не преувеличивал, утверждая, что обязан Рильке всем своим духовным складом. Прочитав поэму Цветаевой «Поэму Конца», и выразив своё восхищение автору, Пастернак написал об этом в письме к немецкому поэту. Начавшаяся после этого переписка между Рильке, Цветаевой и Пастернаком являтся одной из замечательных страниц эпистолярного наследия русской литературы. Подробнее можно узнать из книги Райнер Мария Рильке, Борис Пастернак, Марина Цветаева. Письма 1926 года. М., 1990.
В 1923 году Пастернак выпускает новую книгу «Темы и вариации». Её особенность состояла в том, что мотивы одного стиха переходят и получают своё развитие в последующих стихах, образуя в целом композиционное единство. Однако по качеству стихов она уступала предыдущему сборнику «Сестра моя жизнь».
С 1920 по 1927 год Пастернак был участником литературного объединения “ЛЕФ” («Левый фронт искусств»), который провозгласил создание принципиально нового искусства, призванного осуществлять "социальный заказ" современной революционной эпохи. Но постепенно разочаровывается и уходит из ЛЕФа. Его все меньше устраивает провозглашаемая объединением установка, что искусство должно быть "на злобу дня".
К тому же не складывается и семейная жизнь поэта. Пастернак прописан в коммуналке, в бывшей отцовской мастерской, он постоянно переводит. Жена — художница Евгения, заинтересованная в профессиональном росте, не может достаточно времени уделять семье, поэтому поэту приходится часто отвлекаться на домашние работы. Пытаясь выбраться из нищеты, он обращается к теме первой революции в России в поэмах "Высокая болезнь" (1924 год), "Девятьсот пятый год" (1925 - 1926 гг.), "Лейтенант Шмидт" (1926-27 гг.). В романе в стихах "Спекторский" (1925-1930), Пастернак впервые предпринимает попытку соединения в одном произведении прозы (“Повесть") и поэзии (“Спекторский»), задумывается о создании эпопеи о поколении, пережившем революцию и гражданскую войну.
Рубеж 1920-1930 гг. был вообще непростым для Пастернака, что нашло отражение в письме поэта своей двоюродной сестре Ольге Михайловне Фрейденберг от 1 июня 1930 года: « Чувство когда всё чаще меня преследует и оно исходит от самого решающего в моём случае, от кабинетной моей работой. Она умерла в прошлом и я бессилен сдвинуть её с мёртвой точки; я не участвовал в создании настоящего и живой любви у меня к нему нет». Весной 1930 года застрелился Маяковский, творческая судьба которого всегда интересовала Пастернака, что нашло отражение в автобиографической повести “Охранная грамота”, вышедшей в 1931м году.
Поэт чувствует упадок сил и неслучайно в 1929-м готовит сборник «Поверх барьеров», в котором были собраны дореволюционные стихи, прошедшие личную цензуру, в котором он как бы подводил некоторые итоги прошедшей жизни. В 1930-м он писал родителям: «Я боюсь, что языком совершенно непобедимая тяжесть и еле преодолимый сердцем мрак так сильно сказались на мне, что от искусства у меня ничего не осталось... какой-то безысходный, не тот, лирически молодой, а окостенело разрастающийся автобиографизм всё теснее охватывает всё, что я делаю. И тут кончается искусство».
Но новые события изменяют ситуацию. В январе 1929 года Пастернак познакомился с Зинаидой Николаевной Нейгауз, женой известного музыканта Г. Г. Нейгауза, от которого родила двух сыновей, Серьёзно увлекшись, поэт в 1931 году, разорвав первый брак, женится на Зинаиде Николаевне и принимает её детей в свою семью. Влюблённый поэт посвящает своей музе несколько стихотворений, среди которых одно из лучших — «Никого не будет в доме»:
Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Незадернутых гардин.
Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк моховой,
Только крыши, снег, и, кроме
Крыш и снега, никого.
И опять зачертит иней,
И опять завертит мной
Прошлогоднее унынье
И дела зимы иной.
И опять кольнут доныне
Не отпущенной виной,
И окно по крестовине
Сдавит голод дровяной.
Но нежданно по портьере
Пробежит сомненья дрожь,-
Тишину шагами меря.
Ты, как будущность, войдешь.
Ты появишься из двери
В чем-то белом, без причуд,
В чем-то, впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.
Перипетии этого периода в жизни Пастернака подробно отражены в книге Зинаиды Николаевны Пастернак «Воспоминания. Письма» (М., 2006 ), автор предисловия которой даёт следующую характеристику второй жены поэта: « … красота её была тяжёлой, не располагающая к простым отношениям, правда и то, что в быту она была невероятно строга. Но едва ли можно назвать более трудную судьбу и более красноречивый случай самоотречения, чем судьба и служение ближнему Зинаиды Николаевны Пастернак».
Поэзия Пастернака после знакомства с Зинаидой Николаевной переживает "второе рождение ”. В 1931 году он вместе с ней отправляется в Грузию, что послужило началу крепкой дружбы с грузинскими поэтами Тицианом Табидзе и Паоло Яшвили, стихи которых много переводит. Стихи, написанные под впечатлением от Кавказа, вошли в цикл “Волны”, который впоследствии вошел в книгу “Второе рождение”. В ней поэт, отказываясь от прежней вычурности своих стихов, провозглашает принцип «неслыханной простоты» новой поэтики.
Первая половина 30-х годов стала в жизни Пастернака периодом его наиболее активной общественно-литературной деятельности. 1 сентября 1934 года он был избран в члены правления Союза писателей (СП СССР), участвует в творческих дискуссиях и официальных заседаниях. На 1 Всесоюзном съезде советских писателей, проходившем в Москве с 17 августа по 1 сентября 1934 года, Пастернака официально причисляют к числу ведущих поэтов, он председательствует на одном из заседаний, но в своём выступлении на съезде неожиданно предупреждает писателей, а возможно и себя: «При огромном тепле, которым окружают нас народ и государство, слишком велика опасность стать литературным сановником. Подальше от этой ласки…». В 1935 году Пастернак - в составе делегации СССР на Международном антифашистском конгрессе писателей в Париже, где его выступление встречено бурными аплодисментами.
Возросшая известность Пастернака сыграла определённую роль в защите арестованного поэта Мандельштам в 1934 году и заключённых под стражу мужа и сына Анны Ахматовой в 1935 году. При этом в первом случае Пастернак догадывался, что Мандельштам пострадал за эпиграмму на Сталина «Кремлёвский горец» («Мы живём под собою не зная страны»), о которой на первых порах знало несколько человек, в том числе и Пастернак. Последний, услышав стихотворение из уст автора, сказал ему: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому».
Кто-то из слушателей всё же донёс на Мандельштама и он был 13 мая 1934 года арестован и сослан в Чердынь (Пермский край). За помощью, в связи с арестом Мандельштама, Пастернак обратился к хорошо знавшему его Николаю Бухарину, тогдашнему главному редактору газеты «Известия», а тот написал письмо Сталину с припиской «Пастернак тоже беспокоится». В 20-х числах июня 1934 года Сталин позвонил Пастернаку домой. Есть разные версии этого разговора, но как бы там ни было, Мандельштаму разрешают выбрать местом ссылки Воронеж, что несколько облегчало его участь.
В случае с арестованными родственниками Ахматовой Борис Пастернак непосредственно решил обратиться с письмом к Иосифу Сталину: «1. XI. 35
Дорогой Иосиф Виссарионович, 23-го октября в Ленинграде задержали мужа Анны Андреевны, Николая Николаевича Пунина, и ее сына, Льва Николаевича Гумилева. Однажды Вы упрекнули меня в безразличии к судьбе товарища. Помимо той ценности, которую имеет жизнь Ахматовой для нас всех и нашей культуры, она мне дорога и как моя собственная, по всему тому, что я о ней знаю. С начала моей литературной судьбы я свидетель ее честного, трудного и безропотного существования. Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, помочь Ахматовой и освободить ее мужа и сына, отношение к которым Ахматовой является для меня категорическим залогом их честности. Преданный Вам Пастернак»
И на следующий день муж Анны Ахматовой Н.Н. Пунин и сын Л.Н. Гумилёв были на свободе.
В марте 1936 года, после разгромной статьи в газете «Правда» о Шостаковиче, началась кампания по борьбе с формализмом. Эта идеологическая кампания, инспирированная сверху, проходила в таком жёстком тоне, что называть её дискуссией (а именно так она и называлась) было бы просто насмешкой.
Речь Пастернака на этой дискуссии, в которой критиковались методы её ведения и отрицалась правомерность постановки проблемы соотношения формализма и натурализма, стала полной неожиданностью. В газетах появились критические статьи, обвиняющие Пастернака в ошибочности и вредности его позиции, осуществлялось прямое давление с требованием покаяться. Но второе выступление Пастернака не стало покаянием: «Я не жалею того, что сделал это… И сегодня я все-таки повторяю пожелание о том, чтобы немножко повысить уровень разговоров обо всем этом не только у нас сейчас, но и впредь, чтобы устранен был этот тон высокомерия, а то получается совершенно дискредитирующее, невыгодное распределение ролей…По-моему, наше искусство несколько обездушено, потому что мы пересолили в идеализации общественного…Не торопитесь, подождите, вы увидите, что это очень спокойная мысль и может быть допустима…».
К посланной Сталину стенограмме дискуссии было приложено письмо главного редактора «Правды» Л.З. Мехлиса, которое начиналось следующими словами: «На общемосковском собрании писателей, посвященном задачам художественной литературы, вытекающим из статей «Правды» об извращениях в искусстве, выступил поэт Пастернак, речь которого является хорошо продуманным антисоветским выпадом». В конце письма предлагалось раскритиковать выступление Пастернака в «Правде». Однако разрешения не поступило. Более того, Сталин дал указание начавшуюся кампанию по формализму относительно литературы прекратить. Она ограничилась таким образом только вопросами музыки и театра (статья 9 марта в «Правде» о «Мольере» Булгакова и о Втором МХАТе). Неожиданная реакция Сталина, была вызвана, видимо, его какими-то новыми соображениями. К тому же незадолго до этого 1 января 1936 года в «Известиях» появилось стихотворение Пастернака «Мне по душе строптивый норов…», где легко узнаваемый портрет вождя дан в лучших льстивых традициях Востока:
А в эти дни на расстояньи,
За древней каменной стеной,
Живет не человек, — деянье,
Поступок ростом с шар земной.
Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел:
Он — то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.
За этим баснословным делом
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не исказился, не истлел.
В собранье сказок и реликвий,
Кремлем плывущих над Москвой,
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой
Через месяц в апреле 1936 года в Москве в торжественной обстановке проходил съезд ВЛКСМ, на который были приглашены и писатели. К.И. Чуковский в своём Дневнике описал неистовую реакцию зала при появлении в нём Сталина в сопровождении Кагановича, Ворошилова и других руководителей, а также чувства, испытанные им и Пастернаком: «Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова… Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью». Эти воспоминания и упомянутое стихотворение дали основания некоторым критикам позже утверждать о полной лойяльности Пастернака вождю, спасшему его от возможной расправы.
Но в трактовке писателя Лазаря Флейшмана, указанное мнение неубедительно, так как «полностью противоречат всем имеющимся прямым и косвенным высказываниям Пастернака 30-х годов и всей системе его политических воззрений...». В представлении другого известного писателя и литературоведа Бенедикта Сарнова поведение Сталина подтверждало веру Пастернака в особое таинственное отношение между ним и вождём, в уверенности, что они хорошо «слышали» друг друга без почты и телеграфа.
Дальнейшие события показали, что ни о какой лойяльности Пастернака не могло быть и речи. В частной записке 11.02. 1956 Пастернак вспоминал: "Именно в 36 году, когда начались эти страшные процессы (суды над Каменевым, Зиновьевым и другими - А.Г.) вместо прекращения поры жестокости, как мне в 35 году казалось, все сломилось во мне, и единение с временем перешло в сопротивление ему, которого я не скрывал". Добавим к этому гибель его грузинских друзей Тициана Табидзе и Паоло Яшвили, его упорное нежелание в 1937 году подписывать резолюцию президиума правления Союза писателей с требованием расстрела обвиняемых второго московского процесса: Пятакова, Радека, Сокольникова, Серебрякова, казнь его хорошего знакомого Н.И. Бухарина и др.
В предвоенные годы Пастернак выпускает сборника “Избранные переводы” из западноевропейской поэзии, а в 1941 году переводит и публикует «Гамлет» Шекспира, вполне достойный с художественной точки зрения, но не очень достоверный с исторической стороны.
В июле – августе 1941 года, семья писателя эвакуируется в Чистополь. В 1943 году Пастернак в составе писательской бригады отправляется на Брянский фронт, в военные годы создаёт цикл "Стихи о войне", который был включен в книгу "На ранних поездах". После войны Пастернак публикует еще 2 книги своих стихов в 1945 году: "Земной простор" и "Избранные стихи и поэмы".
Начиная с 1930 годов, поэт постоянно думал о настоящей большой прозе. Еще в конце 1910-х Пастернак написал повесть "Детство Люверс", которую Марина Цветаева назвала "гениальной". Были также написаны: «Охранная грамота», «Повесть» и др. Но они до конца его не удовлетворяли. Зимой 1945/1946-го года он приступает к написанию давно лелеемого прозаического произведения. Название его не сразу сложилось. Окончательный вариант — «Доктор Живаго», Пастернак завершил этот роман только в 1955 году. Это произведение во многом автобиографично и посвящено судьбе русской интеллигенции во время Гражданской войны и в первой половине 20 века. Параллельно шла работа над переводами трагедий Шекспира, «Фауста» Гёте, поэтов Грузии.
В октябре 1946 года Пастернак познакомился с Ольгой Всеволодовной Ивинской, младшим редактором журнала «Новый мир», ставшей его "музой" на всю оставшуюся жизнь, женщиной, которой были посвящены многие его замечательные стихи («Зимняя ночь», «Осень», «Объяснение», «Хмель» и др.). Это увлечение не просто далось поэту, так как скоро об этом узнала жена. В своих воспоминаниях Зинаида Николаевна так объясняет сложившуюся ситуацию: «… до сих пор я считаю, что я во всём виновата. Моя общественная деятельность в Чистополе и Москве затянула меня с головой, я забросила Борю, он почти всегда был один, и ещё одно интимное обстоятельство, которое я не могу обойти, сыграло свою роль. Дело в том, что после потрясшей меня смерти Адика, мне казались близкие отношения кощунственными и я не всегда могла выполнять обязанности жены» (Зинаид Пастернак «Воспоминания. Письма». - М., 2016).
Как бы там ни было, с этого времени судьба и содержание романа тесно переплетаются с жизнью Ольги Ивинской, что, в частности, нашло отражение в образе Лары, одной из главных героинь романа. Забегая вперёд, отметим, что Ольга Ивинская оставалась верной поэту до конца его дней, дважды была арестована (1949-1953, 1960-1964) за «антисоветскую агитацию» и «близость к лицам, подозреваемым в шпионаже», а после смерти поэта ещё и за контрабанду. Об удивительной и драматической любви Пастернака и Ивинской можно прочитать в книгах: Ивинская, О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени / Ольга Ивинская М. : Либрис, 1992 - 461,[3] с., [8] л. ил. ; 20 см. и Быков, Д. Л. Борис Пастернак [Текст] : [16+] / Дмитрий Быков . - Москва : Молодая гвардия, 2018 . - 892, [1] с., [16] л. ил., портр. ; 21 см.
Первоначально роман «Доктор Живаго» для публикации был предложен Пастернаком Гослитиздату и журналу «Новый мир». Сам Пастернак указывал, что «роман был отдан в наши редакции в период печатания произведения Дудинцева и общего смягчения литературных условий». Журнал отказался по причине непонимания автором роли Октябрьской революции и участия в ней интеллигенции. С издательством дела тоже затягивались.
В конце мая 1956 года Пастернакв решается передать рукопись романа «Доктор Живаго» Джанджакомо Фельтринелли — итальянскому издателю, члену Итальянской компартии (ИКП) через журналиста итальянского радио в Москве, члена ИКП Сержио Д'Анджело. 13 июня 1956 г. Фельтринелли сообщает Борису Пастернаку о готовности издать роман, на что 30 июня 1956 г. Пастернак отвечает: «... Если Вы предвосхитите его публикацию, объявленную многими нашими журналами, но задерживающуюся, я окажусь в трагически затруднительном положении. И все-таки это не должно Вас касаться. Бога ради, свободно приступайте к переводу и изданию книги - в добрый час! Идеи рождаются не для того, чтобы остаться в безвестности или погибнуть, но чтобы стать достоянием многих...» (Советская культура. 1990. 10 февраля. С. 5. Пер. с франц.).
Вскоре «Доктор Живаго» был переведен на итальянский язык и был издан, несмотря на давление со стороны КПСС и ИКП, 15 ноября 1957 года, а затем — до конца года — вышел на английском, норвежском, французском и немецком языках. 23 октября 1958 года уже в день присуждения Пастернаку Нобелевской премии «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа» Президиум ЦК КПСС принял постановление «О клеветническом романе Б. Пастернака», расценив это решение, как акт холодной войны». Получив телеграмму от секретаря Нобелевского комитета Андерса Эстерлинга о присвоении ему Нобелевской премии, Пастернак ответил в Стокгольм коротко: «Благодарен, рад, горд, смущен». Некоторые друзья писателя и деятели культуры уже начали поздравлять Пастернака.
Но 25 октября 1958 года «Литературная газета» обрушивается на писателя: «Пастернак получил «тридцать серебреников», для чего использована Нобелевская премия. Он награждён за то, что согласился исполнять роль наживки на ржавом крючке антисоветской пропаганды… Бесславный конец ждёт воскресшего Иуду, доктора Живаго, и его автора, уделом которого будет народное презрение».
Константин Федин, один из видных деятелей и будущий глава Союза писателей СССР, дачный сосед Пастернака в посёлке Переделкино пытался убедить его демонстративно отречься от премии. Пастернак был потрясен тем, что Константин Федин «приходил впервые к нему не как друг, а как официальное лицо». Пастернак ответил, что ничто его не заставит отказаться от оказанной ему чести, что он уже ответил Нобелевскому комитету и не может выглядеть в его глазах неблагодарным обманщиком.
26 октября в газете «Правда» появилась